Окно в доме напротив - Кирилл Берендеев

И я вижу – помощь уже не нужна. Ибо она, оставшись недвижной на бетоне, медленно, неохотно поднимается. Смотрит на подбегающих людей, не понимая, отчего они хлопочут у нее под ногами, не помогут встать. Растерянная, немного испуганная, разглядывает склонившихся над телом, пытается что-то сказать, но с языка слетают странные звуки, пытаясь откашляться, не помогает. Захваченная общим беспокойством, склоняется над кажущимся непостижимо знакомым телом. Враз замирая, не в силах поверить увиденному.

Я по-прежнему рядом с ней, но все еще не замечаем ею. По-прежнему неотрывно она смотрит на себя, освобожденная от бренного тела, сколь удивительно то зрелище, столь же и пугающе: она неслышно кричит и в ужасе бросается бежать, живые, спешащие на помощь, проходят через нее, как сквозь туман, может, и чувствуют что, но это не оставляет их внимания дольше, чем на мгновение. Ощущая в себе проходящих живых, снова кричит, криком слышным только мне, кричит долго, отбегает прочь, бежит к залу ожидания, не успевая затормозить, проходит сквозь камень строения, враз оказываясь внутри, камень холодный, осенний, спешно она покидает зал и мчится обратно. Я слышу лишь неясное бормотание, шорох мыслей, срывающихся с ее губ. Медленно возвращается к телу.

Кто-то из людей, должно быть, врач, просит всех отойти, подальше, не мешать. Ему подносят тюбик из-под пилюль, присмотревшись, он качает головой. «Это не то лекарство в приступ, оно только усугубляет криз», произносит, торопливо расстегивая рубашку и с силой давит на грудь, делая непрямой массаж сердца, рядом склоняется доброволец, помочь. По команде врач заставляет его дышать в опустевшие легкие. Она стоит подле, за спиной врача, рывками давящего на грудь, и доведенным до автоматизма голосом повторяющего: «раз, два, три – давай!», снова и снова. Пять минут, десять, пятнадцать.

Наконец, он встает. Усталый, медленно качает головой, одними губами говорит о сердечной недостаточности, о невнимательности к симптомам, самолечении. Дождь стихает, доброволец поднимается следом, снимает плащ, закрывая лицо. Собравшиеся вновь обступают тело, молча, не зная, что и как сказать. Изредка переглядываются. И она переглядывается, ища те же самые ответы на вопросы. Пока еще вместе с ними.

А затем замечает меня. Прямо напротив. В полуметре от толпы, вроде бы рядом, но чуть в стороне и чуть выше – она видит между моими ступнями и бетонной плитой свободное пространство.

Ее взгляд снова падает на толпу, переведя его на меня, произносит единственное слово: «Ты?». Я киваю. Будто не веря, не подходит, отскакивает, снова сквозь толпу; вся буря переживаний отображается на лице:

– Ты можешь говорить? Как ты? Почему ты здесь? – и тут же: – А как же тогда я? – и этом: – Как же я? Кто же я?

– То же, что и я, – медленно отвечаю, делая попытку приблизиться. Не дает, отступает, но не к толпе, в другую сторону, к дереву, оканчивающему платформу. Я развожу руки, пытаясь объяснить, успокоить, приблизившись, заглянуть в глаза, не дает, уходит. И снова спрашивает о себе.

Ее тело, укрытое намокшим плащом, поднимают и бережно переносят в здание. Она оглядывается на себя, безвозвратно ушедшую, хочет последовать, но я торопливо схватываю ее за руку, сам испуганный этим прикосновением, первым за долгие годы, отпускаю кисть. И схватываю снова: не почувствовав привычного тепла, как прежде, – только легкий холодок, мгновенно улетучившийся. Словно первым касанием я поделился с ней покоем наступающей осени.

– Не надо, – я поспешно освобождаю руку. Она молчит, и прибавляет медленно, точно в полусне: – Но почему я осталась? Ведь мне надо ехать дальше, я купила билет на паром, мне надо… – и резко замолкает. Повторяет сызнова: – Мне очень надо было ехать дальше.

– Куда?

– Дальше, – отвечает она тем же голосом, и я сдаюсь. Тело кладут на лавку, толпятся рядом, не решаясь отойти. Ни живые, ни мертвые.

Она вздрагивает, словно вспомнив, спрашивает:

– А ты, почему?

– Наверное, хотел остаться здесь, – медленно произношу я. – Наверное, ведь после того, как мы расстались, я…

– Ты уехал.

– Да. Мне снилось это место, часто, – странно, правда. И я хотел найти его. Этот железнодорожный круг, станция, ельник, насколько хватает глаз, крутой скат, выводящей к причалу на полноводной реке. Место покоя. Кажется, поэтому я и обрел его…. Я до сих пор не понимаю, как получилось. Узнал место, вышел, полюбоваться на ели, а в это время поезд дал задний ход…. Могила вон там, в самом центре круга. Символично, правда?

Она молчит. Долго.

– А я? Я ведь хотела уехать, убежать прочь из города, я даже представить не могла, что мой путь проляжет мимо тебя.

– Ты бежала? Почему? – хотел сказать иное, но получилось так.

– Я потерялась. Потеряла того, кого, кажется, любила, он ушел от меня к другой. А прежде настоял на аборте. Друзей, они медленно разошлись, как после похорон. Работу, где меня начали чураться, нет, оттуда я ушла сама, – она все еще пытается дышать, забыв, что отныне ей это ни к чему. – А раз уйдя, не могла остановиться. Верно я, – долгая пауза, – должна была уехать. Так лучше всем….

– Как и я.

– Я не знала, что ты забрался так далеко. Слышала от знакомых, что тебя нет в городе, но думала, мало ли, что случилось на самом деле. А ты… Ты мог найти другую, осесть в городе, мог переехать в соседний.

– Я не мог найти другую. Ты была единственной все это время и прошедшее. Когда я понял это… прости, сколько прошло лет?

Она спохватывается, пристально смотрит на меня.

– Девять… почти.

– Значит, одиннадцать, как мы расстались.

– Да. Я думала, – и замолкает. – А ты ждал.

Я молчу. Трудно говорить о том, что только сейчас начинаешь осознавать.

– Раньше думал, что нет, что освободился и растворился здесь и, сам не зная зачем, приходил на станцию. А теперь понимаю, что так и не смог без тебя.

– Нет! – внезапно вырывается у нее, – Нет! – и оглядывается на живых, осторожно завертывающих тело в брезент.

– Нас не видят и не слышат, – отвечаю на немой вопрос.

– Но почему, объясни мне. Ведь мы расстались. Я ушла от тебя, бросила, хлопнув дверью, наказав никогда не видеть и не слышать. Я сошлась с другим, я всегда отвечала тебе отказом, даже в мелочах, особенно в последние месяцы знакомства. Скажи, зачем тебе было все это?

– Я не знаю, – погода снова хмурится. Дождь, только переставший, опять крапает. Люди выходят из зала ожидания, навьючившись тюками и сумками, бредут по скользкому серпантину. – Я пытался, правда, даю слово. Я знал, что ты изменяешь мне, что играешь со мной.

– Именно, – жестко произносит она. – Между нами не было взаимности. Разве что секс. Но и это на пару месяцев, – не знаю, кому она сейчас делает больнее. Ведь я привык – еще когда – к подобным словам и не воспринимаю их, как в первые разы, с душевной мукой. Хотя и тогда все равно веровал, что влюблен взаимно.